В челябинском Государственном академическом театре драмы имени Наума Орлова появился новый художественный руководитель/директор – Владимир Казаченко. Событие для театра и для всей театральной общественности Челябинска знаковое. Владимир Анатольевич для культурной сферы города – человек новый, поэтому мы решили подробнее рассказать землякам о его биографии, творческом мышлении и ближайших планах на будущее.
– Владимир Анатольевич, вы жили в Томске и работали юристом – как вы пришли в театр? Это ведь довольно резкая смена деятельности, или вы всегда мечтали о театре, а юриспруденция была вынужденным выбором?
– Нет, я хотел быть юристом, для меня это действительно была важная профессия, и она меня очень увлекала. Но, знаете, когда я уже работал юристом, я обратил внимание, что мне больше всего нравилось ходить в суды, выступать, состязаться, потому что там у тебя есть оппонент, есть судья, и нужно убедить его, причём очень красочно, доходчиво, образно. Так проявлялись мои художественные склонности.
Когда я писал отзыв на какой-то иск, я всё равно не мог обойтись без того, чтобы начать это “раскрашивать”, не говорить сухо и официально. Мне всё время нужно было где-то подпустить язвительности, где-то добавить ироничности, ещё чего-то. Я всё время стремился к жизни, к чему-то живому, и в судах выступал точно так же – где надо нападал, где надо устраивал настоящий ораторский спектакль.
– А как в вашу жизнь вошёл театр?
– Есть часть жизни, которая у меня с театром вот так, по касательной совпадала, что называется. Конечно, я знал про театр ровно столько, сколько положено знать зрителю. За кулисы меня никто не пускал, но у себя в городе я смотрел абсолютно всё, что выходило. Мне было очень интересно, когда появлялись какие-то новые режиссёрские имена. Периодически случались волны обновления в театрах. У нас в Томске работал Роман Михайлович Виндерман. Он, кстати, из Екатеринбурга переехал в Томск и это был просто выдающийся режиссёр, каких мало. Поэтому у меня была возможность прикоснуться к настоящему хорошему, серьёзному театру, и это формировало вкус.
– И, вот вы юрист, ходите в суды, получаете нормальную зарплату. В какой момент случился перелом?
– В профессии юриста я к тому моменту разобрался. Дальше оставался либо путь в науку — идти в аспирантуру и начинать заниматься юридической наукой, либо вообще менять жизнь.
И вот в определённый момент я просто утром проснулся, лежал, глядел в потолок. И понял: всё, я не хочу, я просто больше не хочу “юризма”, наелся. И Вселенная услышала. Мой генеральный директор тогда просто вызвал меня к себе и говорит: «Слушай, тут есть такая программа по межконфессиональному взаимодействию, и мы хотим тебя отправить в Израиль, в Иерусалим в составе делегации Томской области, в которую будут входить мусульмане, иудеи и православные». А я человек православный, воцерковлённый.
Однако, для поездки я должен был пройти некий экзамен, который подготовил департамент по культуре Томской области. Я пришёл, принял участие в этом собеседовании, хорошо себя проявил. Это был очень любопытный опыт, когда предстояло отвечать перед нашим местным раввином, имамом мечети и православным священником.
Благодаря тому, что я в своё время интересовался сравнительным религиоведением, читал книги по догматике, апологетике, я оказался достаточно подготовленным. Мы говорили о вещах глубоких и серьёзных, и, похоже, этот разговор оказался важным не только для собеседования, но и лично для меня. После этого меня включили в делегацию, и в рамках поездки я оказался в храме Гроба Господня. Именно там что-то глубоко внутри меня изменилось, переродилось. Я ясно почувствовал: моя жизнь изменится, начинается новый её этап. Это было сильное внутреннее переживание, которое до сих пор остаётся для меня важной точкой отсчёта. Можно назвать это мистическим опытом.
– И вот вы вернулись в Томск, и?
– Спустя какое-то время проводилась пресс-конференция, где мы рассказывали о поездке, о том, как все мы, участники этого путешествия, сдружились несмотря на разницу в вероисповедании, возрасте, взглядах на жизнь. И опять я много говорил, ярко, интересно и образно рассказывал о событиях той поездки.Судя по всему, снова произвёл впечатление. Меня позвал к себе на разговор тогдашний начальник департамента по культуре и предложил принять участие в конкурсе на замещение должности директора театра юного зрителя.
Моё профильное юридическое образование оказалось вполне подходящим для работы в театре. В конечном счёте, принципы управления в разных сферах устроены схожим образом. Конечно, у культуры есть своя специфика, своя особая логика процессов, но я довольно быстро понял: чем больше инструментов из классического менеджмента, из бизнес-практики ты применяешь — тем эффективнее работает театр. Это может показаться парадоксом, но именно деловая дисциплина позволяет творчеству развиваться свободно и полноценно. Кстати, со временем моя позиция на этот счёт претерпела некоторые изменения. Теперь я считаю, что, приходя на руководящую должность в театре, лучше всё-таки иметь опыт работы в этой сфере.
На подготовку к конкурсу было совсем немного времени — всего три дня. Первый ушёл на сомнения и раздумья. Всё это казалось безумной авантюрой. Но чем больше я размышлял, тем яснее ощущал: меня это по-настоящему увлекает, я хочу, мне очень интересно. И тогда я решил — иду до конца.
За оставшиеся два дня собрал документы, написал концепцию развития театра, погрузился в изучение текущего положения дел — не только в конкретной организации, но и в театральной среде Томска в целом. Эти 48 часов я провёл почти без отрыва от компьютера: перелопатил уйму материала о театре. Читал, читал, читал, анализировал, фиксировал. Это было серьёзное погружение.
В результате я подал заявку, прошёл конкурс и до 2019 года проработал директором Томского областного театра юного зрителя. Это был насыщенный, формирующий этап — время постоянного, непрерывного обучения, расширения кругозора, обрастания профессиональными связями и глубокого понимания того, как оно всё устроено, каков театральный организм изнутри.
– Понравилось?
– Я просто до невозможности за это время влюбился в театр во всех его проявлениях. Считаю, что просто началось самое счастливое время в моей жизни. А когда ты счастлив, тогда тебе хочется дело делать, потому что тобой какие-то другие вещи уже двигают, не вопросы выгоды или зарабатывания денег.
Это чистая эмоция радости, когда ты понимаешь, что ты на своём месте, ты занят важным делом, ты приносишь пользу людям. Для меня всё это не пустые слова.
Когда ты действительно чувствуешь, что находишься там, где должен быть, когда каждое утро просыпаешься с желанием идти на работу, когда понимаешь, что делаешь что-то важное и значимое — это и есть настоящее счастье. И никакие материальные блага не могут сравниться с этим чувством внутренней гармонии и удовлетворения от своей деятельности.
– Вдохновение – это прекрасно. Когда в ваших ботинках нет дыр. Как у вас было с материальным аспектом? Всё-таки с завода – в культуру?
За семь лет работы в Томском ТЮЗе удалось существенно увеличить кассовые сборы. Общая выручка выросла более чем вдвое, с учётом того, что в 2012 году была закончена реконструкция театра. На малой сцене заполняемость доходила до 103% — мы осознанно шли на лёгкий риск, продавали чуть больше билетов, понимая, что часть зрителей всё равно не дойдёт. На большой сцене цифры тоже заметно изменились: когда я пришёл, средняя наполняемость зала составляла, кажется, 64%, а к моменту моего ухода — уже 88%.
Театр стал самым посещаемым в городе. Там работали молодые, яркие режиссёры, рождались новые художественные решения, и публика шла именно на это — на живое, свежее, настоящее.
Позже, уже в Москве, в «Сатириконе», несмотря на непростые обстоятельства — пандемию, затяжную реконструкцию, необходимость играть на сторонних площадках — за шесть лет мы также смогли увеличить выручку в два раза.
– А как же вот это сакраментальное «художник должен быть голодным»?
– Художник, конечно, может и должен быть голодным, но в другом, творческом смысле, а не так, чтобы не хватало денег на хорошие декорации. Театр не может себе этого позволить — он обязан представлять своё искусство зрителю в полном объёме, с полным арсеналом изобразительных средств. Чтобы нам не было стыдно за нашу бедность и убогость, и чтобы имеющимися способами — которые требуют денежных вложений — можно было показать то, на что мы способны.
Есть, конечно, такое понятие как «бедный театр» внедренное Ежи Гротовским, но оно, скорее, относится к какой-то экспериментальной театральной форме, когда используется минимум изобразительных средств — это тоже имеет право на существование. Но мы говорим о широком слое городской публики, для которой работает, например, театр драмы имени Наума Орлова — флагманский театр региона, который представляет театральное искусство городу. Понятно, что мы должны соответствовать уровню города и уровню зрителя, и не можем повесить две тряпочки и направить два фонаря — так не бывает.
– Константин Аркадьевич Райкин – фигура легендарная и, как любой человек такого масштаба, человек сложный. Тем не менее, вы проработали вместе с ним несколько лет, чему вы у него научились?
– Я у него научился, пожалуй, в хорошем смысле бескомпромиссности. Конечно, ему тоже время от времени приходилось идти на какие-то компромиссы, но в творческом плане он, мне кажется, никогда на это не шёл. Например, если спектакль долгое время не играли и его нужно было возобновлять, Райкин настаивал, что нужно прогнать его на репетиции три-четыре раза, прежде, чем выпустить. А была возможность провести только одну репетицию. Тем не менее, Константин Аркадьевич настаивал: нет, этого недостаточно, значит, показывать нельзя.
Он всегда требовал высочайшего качества и уровня исполнительского мастерства. Эти требования предъявлялись как к нему самому, так и к артистам. Не было такого, чтобы кто-то мог схалтурить или отлынивать во время репетиции — все работали с полной отдачей. Даже если это была просто репетиция.
Вот этой творческой бескомпромиссности у него всегда стоило поучиться. Плюс, конечно же, он очень интересный человек.
– Он же до мозга костей человек театра?
– Он настоящий кладезь знаний о театре — много рассказывал об истории театра, делился знаниями о внутритеатральных процессах, рассказывал о разных театрах страны, о том, как что устроено. Особенно интересно было слушать его рассказы об отце, где он часто повторял: «Папа меня так учил» или «Папа меня другому учил».
В нём чувствовалось постоянное внутреннее стремление быть не хуже своего отца, это было для него очень важно.
Он проявлял глубокое уважение к театральным традициям. Несмотря на то, что был актёром яркой экспрессии и понимал естественный процесс развития театра, всегда придерживался определённых ритуалов. Например, каждый октябрь на день рождения театра мы вместе с труппой и представителями разных театральных цехов ездили на могилу к Аркадию Исааковичу Райкину — это была важная дань памяти.
– Вы говорили, что театр — это городское искусство, которое должно вести диалог с городом. При этом вы упомянули, что знакомы с Челябинском не впервые и даже были, например, знакомы с его альтернативной хип-хоп сценой. Расскажите, пожалуйста, что вам говорит Челябинск?
– Знаете, как я внутренне ощущаю Челябинск? Это такой спокойный, серьёзный мужчина. Не из тех интернет-мемов про суровость, а действительно с каким-то очень спокойным характером. Серьёзный, чёткий, обстоятельный такой, расположившийся. Верный своим принципам.
Мне очень импонирует такая городская атмосфера. Нравится, что здесь есть свои локальные культурные привязки — не в смысле искусства, а как общий пласт установок и воззрений города. У Челябинска есть своя хоккейная команда, которая для города значит то же, что «Зенит» для Санкт-Петербурга. Я вчера прогулялся по Кировке, там как раз транслировали матч (разговор состоялся сразу после знаковой игры «Трактора» с московским «Динамо» – прим. авт.) — собралась куча людей, все пришли поболеть, в фанатских кепках, в шарфах.
Сам я, честно говоря, больше по баскетболу. Но здесь, кстати, есть и баскетбольная команда. Надо будет тоже сходить на матчи, посмотреть.
– О! Посмотрите, как наши ребята играют “три на три”, там вообще огонь!
– Я и сам играл в “три на три”. У Скриптонита, кстати, есть трек, где он читает “Поиграем в стрибол три на три”. Да, и то, о чем я уже говорил — это и уральская школа рэпа, и её челябинские представители. Давайте не забывать, что здесь, в Челябинске, родился Борис Рыжий, хотя и жил он потом в Екатеринбурге.
У города есть свои культурные коды, свой характер. Это определённое лицо, которое мне очень нравится. Именно эта уникальность, эти особенности всегда меня внутренне греют и привлекают. В Челябинске есть своя особенная атмосфера, свои традиции и свои таланты, которые делают его по-настоящему самобытным местом.
– Но вы же жили в Москве, лучшем городе Европы. Не серовато вам тут, после белокаменной?
– Пожив в столице, я довольно быстро понял: я не человек большого города в классическом смысле. Мне не близка та особая московская космополитичность — куда важнее ощущение локальной идентичности, укоренённости в конкретном месте, в его ритме и привычках, в том, что складывается здесь и сейчас. Здесь чувствуется особый характер, внутренняя собранность и цельность. Именно этим Челябинск меня и зацепил.
Есть и чисто звуковые проявления этой самобытности. Я, например, очень люблю слушать уральский говор. Он, конечно, не у всех ярко выражен, но у некоторых артистов труппы он звучит особенно выпукло — и каждый раз я ловлю себя на том, что с интересом вслушиваюсь. Это не просто акцент — это отражение места, ландшафта, среды.
Для сравнения: в Томске, где я вырос, да и в Новосибирске, никакого особого говора нет — это университетские города, с постоянным притоком студентов и преподавателей. Там речь скорее близка к столичному стандарту. А в Челябинске говор остаётся живым и узнаваемым, и мне интересно наблюдать, как он звучит, как складывается. У речи есть плотность, внутренняя энергия, в ней чувствуется земля под ногами.
Я даже пытался объяснить себе, откуда эта особенность: возможно, она связана с особым «зажимом» лицевых мышц, который даёт концентрированное, плотное звучание и придаёт речи некоторую жёсткость, чуть агрессивную подачу. В этом есть своя выразительность — немного суровая, но честная и острая. По-своему — очень характерная. Мне интересно исследовать местный говор.
Знаете, я очень люблю слушать людей с уральским говором, хотя он не у всех здесь ярко выражен. В моём театре есть такие сотрудники, даже артисты. Когда они заходят, я с удовольствием прислушиваюсь к их речи, потому что это какое-то особенное отражение местности. Не в смысле говора как фонетического дефекта, конечно — артисты, безусловно, владеют литературной нормой. Но в их голосах всё равно остаётся что-то, что улавливается не ушами, а ощущением места. Это не мешает — наоборот, делает речь живой, с внутренним весом.
– У меня есть теория. В Челябинске примерно тринадцать процентов автохтонного тюркского населения – татар и башкир – и это, мне кажется, наложило свой отпечаток на местную речь. Это очень заметно в высоком темпе говорения и в том характерном редуцированном “у”, которое заменяет все остальные гласные звуки.
– Знаете, хочу поделиться очень интересным случаем. Шел я как-то мимо торгового центра «Урал», который недалеко от театра, и слушал, как раз, трек группы «Триагрутрика» — «Провинция моя». И вот он играет у меня в ушах, а там есть такие рассуждения о том, уезжать или оставаться. Один исполнитель говорит, что уехал бы, а второй отвечает — нет, останется.
И вот я иду мимо «Урала», а в наушниках звучит: «С неба капли дождя // Всё будет ништяк // Десятиэтажные дома // Киномакс, мак». Поднимаю глаза и вдруг понимаю — я нахожусь именно в том месте, о котором поется в песне! Такое удивительное совпадение — в этот момент в моих ушах звучат эти слова, и я реально стою в той локации, о которой поется! Для меня такие моменты очень важны и значимы — когда ловишь какое-то внутреннее совпадение с городом. Это, с моей стороны, конечно, просто поток мыслей, но… Надеюсь, что я понятно вам объяснил.
– Театр пережил глобальный ремонт. Всё театральное сообщество с замиранием сердца ждало, когда же театр заработает в полную силу в родных стенах. А потом был «Король Лир» — настоящий блокбастер, который продемонстрировал каждую вложенную в ремонт копейку на обновленной сцене. Важно отметить, что многие зрители отвыкли от таких масштабных постановок. Они привыкли к большей камерности, а тут вдруг — бабах! — и совершенно другой уровень. Стало очевидно, что теперь есть чем удивлять публику. Будут ещё блокбастеры?
– Планируются большие крупные высказывания. Я и сам люблю, когда, как говорится: «Смету – на сцену». У нас в одной из постановок будет задействована очень большая часть труппы. Там будет и сценическое фехтование, и много пластики, и потребуется от артистов хорошее понимание стихотворной формы, умение говорить.
То есть нужна такая основательная прокачка, чтобы выпустить этот спектакль. И выпускать мы его будем месяца три, как минимум — это будет большое полотно. Не знаю, насколько по времени большое, но по масштабам и размаху — точно!
Так что всё будет именно так. В любом случае положение обязывает: повторюсь, челябинский Театр драмы имени Наума Орлова — это флагман театральной жизни региона. Естественно, здесь должна быть в полном объёме представлена большая форма, сделанная серьёзными признанными художниками с использованием всех постановочных средств и всех бюджетов театра, которые только у нас есть.
– Вы сказали слово «труппа». Надо признать — долгое время труппа была как бы бесхозной. А ведь что такое труппа? Это люди, каждый из которых — самостоятельная творческая единица. Каждый — отдельный костерок амбиций, и все они довольно сложные натуры. Вот какая у нас труппа в театре?
– Могу сказать, что наша труппа состоит из очень мотивированных людей, которые по-настоящему хотят заниматься серьёзной, большой работой и горят этим желанием.
Правда, есть некоторый дисбаланс. Это следствие общероссийской тенденции: в девяностые годы люди не шли в театр из-за маленьких зарплат и сложностей с содержанием семьи. Сейчас это довольно частая проблема — у нас есть верхний слой из опытных артистов и активная молодёжь, а вот средний блок представлен недостаточно полно.
Конечно, эту проблему нужно решать — нам нужно больше артистов среднего возраста. Хотя она может решиться сама собой через естественное взросление и приём новых актёров, но мы не можем столько ждать. Будем думать и действовать.
Кстати, слышал, как Наум Юрьевич в своё время буквально коллекционировал людей и идеально сбалансировал труппу театра. Хочется со временем добиться такого же состояния, чтобы весь мировой репертуар мог разойтись на труппу, чтобы можно было сыграть что угодно, желательно даже не в одном составе — всякое бывает.
Что радует — при общении с артистами, будь то молодые ребята или наши заслуженные ветераны, заметно, что все они — глубоко интеллигентные люди. Это видно по тому, как они разговаривают, какие слова используют, какой у них вокабуляр и даже тембр речи. Знаете, пока что самый большой гопник в театре — это, пожалуй, я (смеётся). Остальные выглядят гораздо интеллигентнее.
– О творческих планах поговорили, о биографии поговорили, сформулирую последний вопрос. Если бы вы владели телепатией, какую телепатему послали бы в черепную коробку каждого челябинца?
– Наверное, я бы постарался донести простую вещь: дорогие челябинцы, приходите в театр! Это не призыв, а приглашение — к диалогу, к размышлению, к проживанию. Сегодня, по статистике, в театры ходит примерно 5-7% населения города, но это лучшая его часть. Ещё Мольер говорил: “нация собирается в партере”.
Если вы хотите получать новые знания, опыт и переживания — театр для вас. Знаете, в чём главная задача театра? Он создаёт художественные впечатления, которые буквально развивают ваш мозг. В голове формируются новые нейронные связи, вы становитесь умнее, вдумчивее и эмпатичнее.
Театр — это не просто форма досуга. Он создаёт художественные впечатления, которые остаются в человеке и работают дальше. Через спектакль, если он сделан честно и точно, запускается внутренний процесс. Возникают новые ассоциации, меняется угол зрения, появляется опыт, который невозможно прожить иначе.
Если вы ходите в театр регулярно, а не просто раз в несколько лет приходите и поверхностно воспринимаете рассказанную историю, вы становитесь насмотренным зрителем, ваше понимание спектаклей меняется. Вы со временем начинаете замечать то, что раньше ускользало: внутреннюю логику действия, ритмы, интонации, детали мизансцен, оттенки, полунамёки. Это внимание к нюансам постепенно становится чертой мышления. Такое вдумчивое восприятие делает театрального зрителя другим человеком — более чутким, внимательным, сложным, по-настоящему умным.
Я вижу, что Челябинск — город неглупый, здесь живут особенные люди. И мне бы очень хотелось, чтобы театр стал для этого города не просто пространством, где показывают спектакли, а местом, где собираются те, кто хочет прокачать себя, развиваться, идти дальше. Приходите, будет интересно, будем думать и чувствовать вместе!
– Я думал, что это будет последний вопрос, но тут вы сказали слово “нейронный”, и я за него зацепился. Нас уже захлестнула волна китчевых картинок от нейросетей, а скоро накроет и волна таких же китчевых текстов. Интересно, живой, настоящий театр может заблистать новыми гранями в этом цифровом окружении? Как вы думаете, какие новые возможности фальшивый контент может открыть для театральной индустрии?
– Я сам участвовал в создании афиш с помощью нейросетей. Процесс такой: делаешь описание, генерируется картинка, потом вручную дорабатываешь, потому что что-то не соответствует, что-то не так. И в зависимости от того, как точно опишешь искусственному интеллекту желаемое, такое он и создаст.
Но что важно — машина не знает, что такое образ, она может его только воспроизвести. Картинка сначала возникает у тебя в мозгу. Перед любой машинной картинкой сначала должна появиться человеческая мысль. Первая интуиция, первая эмоция, первый импульс — всегда от человека. Искусственный интеллект — это всего лишь инструмент. Он не чувствует, не переживает, не создаёт по-настоящему. Сначала художником должен выступить человек. А ИИ пока ещё не способен стать самостоятельным творцом. Разума там нет.
Да, это высокоорганизованный инструмент, который может многое написать, подражать творцам, но он не способен генерировать самостоятельную творческую живую мысль. И, надеюсь, так и останется. Мне не хотелось бы оказаться в мире, где вместо настоящего — сплошные симуляции. Где всё как будто бы настоящее, но на самом деле — пустое. Где человеческому не останется места.
Что касается театра — это живое искусство, создающееся артистами прямо на сцене. Вот почему про театр говорят “здесь и сейчас”: один и тот же спектакль никогда не бывает одинаковым, он не повторяется. Это не кинокартина, которую сняли один раз и она всегда одинакова. Каждый раз спектакль идёт по-новому — это зависит от настроения артиста, от того, что он утром прочитал и съел, даже от погоды зависит. Каждый спектакль уникален.
Именно поэтому мне любопытно смотреть спектакль по нескольку раз — видишь живую, меняющуюся картину. Думаю, искусственный интеллект может быть хорошим инструментом для технических и вспомогательных целей, помогать в оформлении, продвижении. Но главные художественные задачи он решать не в состоянии. И вряд ли нас ждёт хорошая пьеса, написанная нейросетью. “Чайка” Чехова точно не получится. Хотя, как говорится, встретимся у кассы лет через десять — проверим, кто был прав.
Фото: Людмила Ковалева, Антон Марьинских