Молодой режиссёр Дарья Догадова подошла к постановке смело и нестандартно, зацепив зрителя как своей трактовкой пьесы Гарсиа Лорки, так и красивыми пластическими решениями, минималистичной сценографией и той глубиной образов, которую смогли создать актёры под её руководством. Мы поговорили с Дарьей об истории создания спектакля (внимание, спойлеры).
– Почему Лорка? Почему именно эта пьеса?
– Я давно была влюблена в эту пьесу, но не видела ни одного спектакля, который бы соответствовал моему восприятию этого материала. Это всегда было чрезмерное заламывание рук, чрезмерно поэтичный тон, когда актрисы кричат не своими голосами. На мой взгляд, в этом материале неуместно использование поэзии Лорки, поскольку сам Лорка настаивал на том, чтобы передать эту историю с фотографической точностью. Он был свидетелем подобной семьи, прототипами героев пьесы стали его соседи. Одна из женщин умерла во время родов и её овдовевший муж взял в жёны её сестру, которая воспитывала их ребёнка. Лорка настаивал на том, что это очень бытовая история, очень кинематографичная. У меня всегда возникал вопрос к постановщикам: почему же вы не уважаете желание автора передать эту историю бытово?
Как режиссёр и исследователь драматургии намеренно говорила артистам: это – испанский Чехов. И мы из быта извлекаем поэтизм, который, несомненно, заложен в тексте. Пьеса давно меня волновала, я давно желала поставить её и протест против иных постановок привёл меня к ней. К тому же у нас, бесспорно, потрясающая труппа. Именно женский состав. Мне очень хотелось сделать что-то на женщин. Не просто какую-то антрепризную пьеску, которая, бесспорно, будет идти с успехом и будет собирать кассу, но серьёзную драматургию, чтобы раскрыть потенциал многих наших барышень, дать им сильную роль, на которой они могли бы расти.
– Почему именно сейчас?
– Так сошлись звёзды. Мне часто говорят: сейчас женщина стоит во главе всего, попробуй женщину обидь – забьют камнями и "раскалённых углей в срамное место" насыплют (цитата из текста пьесы – прим. авт.). По мне так эта пьеса не про феминистскую повестку, а про родительскую тиранию. Это очень грустно и печально, когда мы читаем новости и наблюдаем такие истории сплошь и рядом. Когда из-за непонимания со стороны родителей дети попадают в тупиковые ситуации. Не только дети, но и подростки, и даже взрослые юноши и барышни. Это очень серьёзная проблема, на мой взгляд.
Конечно, Бернарда – это не только конкретный образ диктатуры, фашизма и тоталитаризма и так далее. Это некий внутренний контролёр, который есть в каждом из нас. Наши устои, наши внутренние "бернарды", которые мешают нам быть счастливыми, жить в согласии со своей природой, с инстинктивными порывами естественной и многообразной жизни, жизни вкусной и многослойной. Где нет плохого и хорошего, где нет греха и благодетели, где всё очень интенсивно и ярко смешалось вместе. Иногда наша внутренняя Бернарда мешает нам жить так, как мы хотим – ярко, вкусно, сочно. Для меня этот материал про эту проблему.
– Вы замахнулись на святое и слегка переделали текст пьесы, я правильно понимаю?
– Я убирала то, что на мой взгляд, тормозит действие. Я убрала предфинальный выстрел Бернарды в Пепе. Поскольку в теме, о которой я сказала выше, сильнее не выстрел, а то, что Аделу фактически выгоняют из дома. И от этого ощущения "меня предали" она и погибает. Ведь, если вы смотрели внимательно, Пепе тоже от неё уходит. Эта хрупкая девочка остаётся одна в тупиковой ситуации и единственный выход для неё – такой печальный. Для меня сильнее то, что мать и сёстры изгоняют её из дома, предают. Она, как к последней инстанции, бежит к мужчине за утешением, а мужчина говорит: "нет, не про жизнь, не про быт, не про будущее я говорить с тобой не буду, у нас были с тобой мимолётные отношения".
– Как сценарист, хочу сделать вам комплимент за ваше вмешательство в пьесу. На мой вкус, вы сделали историю чище и тоньше.
– Сказанное ёмко – всегда звучит сильнее. А Лорка, как поэт, грешит тем, что ему бы хотелось всё расписать, просмаковать. И где-то мы от себя, буквально, куски отрезали, когда видели какие-то поэтичные красивые вещи и понимали, что они неуместны в динамике действия. Мы понимали, что чётко сказанная фраза будет сильнее бить в зрителя, чем раскрашенная разными эпитетами.
– Лорка даёт очень точное и очень скучное описание декораций деревенского дома и они полностью противоположны тому, что я увидел на премьере. Как вы пришли к этому решению?
– От мысли о том, что поэзия должна вырастать из земли, из быта. Мой мастер Сергей Николаевич Афанасьев всегда настаивал на том, чтобы мы разбирали текст, делали действенный анализ, а потом находили те вещи, которые будут работать на образность и метафоричность. Для меня самое точное попадание – это сравнение девушек с лошадиным стадом.
– Именно поэтому у них кольца на спине? По аналогии с удилами?
– Мы с нашим художником Ольгой Смагиной, когда придумали эти кольца, даже хотели использовать их, а потом подумали, что недосказанность лучше иллюстрации. И теперь каждый зритель читает их по-своему. Для кого-то они рифмуются с кольцами на воротах хлева, для кого-то – с кольцами, которые продевают в нос быку. В любом случае, это образ, воплощающий стремление ограничить естественную природу и начать ею управлять. Девушек (дочерей Бернарды – прим. авт.) много, целых пятеро, они пышут жизнью. Бернарда уже взрослая женщина, ей нужно через что-то физическое ими управлять. Мы это не визуализировали, но мне кажется, каждый зритель может дофантазировать этот образ: для чего он, почему возник и что означает. Изначально мы вкладывали в него такую мысль: это – попытка удержать, обуздать табун этих кобылиц и загнать их в стойло.
– У Лорки же есть фраза об этом, когда он сравнивает женщину с необъезженной кобылкой.
– Да. Если вы заметили на фразе Бернарды "Племенной жеребец в загоне брыкает в стену" выходит наш Жнец, наш Пепе. Какие-то метафоры мы намеренно сделали очевидными.
– В спектакле много красивых пластических решений. Но хочу подробнее спросить про одно из них. Совместное поедание героями яблока, как зримая метафора соития, это было поразительно! Как вы пришли к этому решению?
– У нас было много вариантов сцены их первой встречи (Аделы и Пепе – прим. авт.), вплоть до задирания юбки и разбрасывания сена. Но это изначально было заложено, зелёное платье Аделы рифмовалось с зелёным яблоком. Образ яблока ко мне пришёл ещё до начала репетиций. Кто-то говорит о том, что это яблоко – запретный плод, метафора грехопадения, но на мой взгляд, когда я обсуждала это с нашим художником, цвет яблока здесь – символ недозрелости. Зелёное яблоко Аделы не успело созреть и не успеет уже никогда. Оно осталось таким же юным, как нераспустившийся тугой бутон.
Было много таких решений, которые вот так (щёлкает пальцами) возникали во время репетиций. Была пара моментов, когда я подсказывала Антону Дмитрову (Пепе), что он должен сделать что-либо в тот момент, когда Анастасия Аляева (Адела) не была к этому готова, поэтому реакция актрисы была спонтанной. Таких решений было много, но они бы не случились, если бы не было опыта многих-многих проб и вариантов.
– Как вы подбирали музыку к спектаклю?
– Для меня музыка очень многое значит. Я вообще не могу сочинять без музыки. Музыкальное оформление я в большинстве случаев подбираю сама. Интуитивно. Я однозначно понимала, что не хочу испанщину ни в музыке, ни в декорациях, ни в пластике. Я хочу мотив, намёк, символ, но чтобы это не было очевидно и жирно. Испания – в смене реакции, в смене оценок, во внутреннем напряжении, в экспрессии. Испания уже заложена в самом тексте.
– Единственной очевидно испанской чертой стали мантильи и гребни у девушек во время траура. Мне кажется, вы сделали не этническую, а интернациональную историю, так?
– Да. Я всё время думала: если испанцы будут ставить Чехова или Островского, разве они будут каждую сцену играть на балалайке? Петь "Валенки, да валенки" и пить водку? Это же смешно. Это неинтересно. Мы – русские люди, ставим пьесу для русских людей, в русском переводе, значит мы должны создать образ, символ. Не надо этой этнической конкретики. Этим я и руководствовалась. Я стараюсь находить крупицы музыки, которую бы никто не знал и никто не слышал. Вплоть до никому незнакомых исполнителей. Вообще, всегда есть какая-то отправная точка. В данном случае это – финальная тема со скрипками, которая звучит и во время поклона. В спектакле часто звучит музыка современного исполнителя Мэтта Эллиотта, он мне очень нравится. Там есть и гитары, и скрипки, но я бы даже испанскими мотивами их не назвала. Есть атмосфера сельскости, есть предвкусие чего-то для нас незнакомого и чего-то европейского, но точно назвать, что это – невозможно. И это мне безумно нравится. И вообще, я своё музыкальное оформление всегда люблю (смеётся).
– Об образе Мортирио. Вы намеренно сделали эту девушку увечной?
– У Лорки она – горбунья. Адела же говорит ей: "Я готова отдать тебе мои ясные глаза и взять твой горб". Но мы решили сделать этот образ иначе. У моего близкого знакомого одна нога короче другой и я знаю, как он хромает, я знаю, как искривлён его позвоночник. Я дала Антониде Гагариной этот образ и она виртуозно его обжила. Вы не представляете, какой путь мы с ней прошли! Муки! Слёзы! Но это того стоило.
– Её пластика и движения сделали образ более глубоким и ёмким, на мой взгляд. Я всё смотрел, собьётся ли она где-либо? Сделает ли неверное движение? Но этого не произошло, это потрясающая работа.
– Актриса невероятно выросла за два этих месяца. Она только недавно вышла из декрета и сразу попала в этот проект и ей, конечно, было сложно. Но она пробила потолок. Я невероятно ей благодарна за её работу. То, что она делает – и темперамент, и внутренняя страсть – она делает виртуозно. В общем, мы не захотели подкладывать ей никакой горб и пришли к такому решению: одна нога короче другой, из-за этого позвоночник искривлён и она хромает.
– Наверное все вас об этом спрашивают и я здесь пионером не выступлю. Все знают, что демократия в театре вредна и режиссёр должен периодически включать тирана. Но вы… Преступно молоды! У вас есть внутренний Муссолини? Вы выпускаете его наружу? Как вы работаете с труппой?
– Мне сложно себя анализировать. Но то, что я слышу от многих артистов после премьеры – у нас сложилась любовная атмосфера. Актриса Татьяна Власова, исполнявшая роль Марии Хосефы, сказала: "Я так люблю, когда режиссёр меня любит! Кому-то, может нравится, когда на него орут. Я это не люблю. А вы… Как это чувствуется, что вы нас любите. Спасибо вам за это". Действительно, этот спектакль – ребёнок, рождённый в любви. Это то, что мне сказала актриса.
– То есть, по завету профессора Преображенского "только лаской?
– Не всегда. Бывает по-разному. Мне кажется, если человеку есть, что сказать, то вне зависимости от гендера и от возраста, он может повести за собой людей. Конечно, нужно понимать, когда нужно прислушаться к чужому мнение, а когда – настоять на своём решении. Я понимаю, что пока не имею право позволять себе какие-то громкие высказывания, да, наверное, никогда и не буду. У меня не такая природа. Но отвечать нужно всегда так, как прилетает тебе. Если я понимаю, что сталкиваюсь с хамством или отсутствием субординации, то тут уже включается профессия. Но пока ты понимаешь, что все люди работают на единую идею, травмировать их грубостями не стоит. Наоборот.
– Последний вопрос: как вам в Челябинске?
– Я попала сюда, когда ещё училась на пятом курсе (Дарья в 2020 году окончила Новосибирский государственный театральный институт, по специальности «Режиссер драмы» – прим. авт.), проходила здесь практику. Первый год для меня был большим стрессом: незнакомый город, нет близких. Не могу пока сказать, что город стал мне родным, но я понимаю – я там, где моё дело, где моя судьба. Если она здесь, то и я здесь. А вдруг она на всю жизнь здесь? Ты должен быть там, где ты нужен. Я воспринимаю Челябинск именно как место, где я нужна.