«Дачники». М. Горький.
Челябинский академический театр драмы им. Н. Ю. Орлова.
Режиссер Анатолий Праудин, художник Антон Сластников.
Горьковский спектакль Анатолия Праудина получился довольно длинным, три с половиной часа, а написать о нем хочется коротко (не знаю, получится ли). Просто смысл его послания, месседж, если угодно, очевиден и однозначен: констатация тотального неблагополучия российской жизни, общественной и частной.
Так жизнь нельзя, но все как-то живут, пьют чай у Горького, пиво — у Праудина, заняты пикниками, изменами, картами, любительскими спектаклями… И при случае готовы горячо, точнее сказать, агрессивно, отстаивать право на такую жизнь: «Я обыватель — и больше ничего-с!» Это фраза из большого монолога Суслова («Мы наволновались и наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть… вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней…»), который Дмитрий Волков произносит с пафосом и «искренностью» какого-нибудь депутата или пропагандиста. Отстаньте от нас с жизнью за пределами наших веранд, пикников и прекрасных кущ. Наших дач.
Про какое время ставит Праудин: горьковское («Дачники» написаны в 1904-м, и в дни революции 1905-го и позорной войны с Японией звучали как злоба дня) или наше сегодняшнее? Наверное, про оба два. Постчеховское. От «Вишневого сада» «Дачников» отделяет год, и влияние чеховской комедии на горьковскую драму совершенно очевидно, но различия разительны. Воздух времени другой.
Как и предполагал Лопахин, дачник «размножился до необычайности», но хозяйством на своей десятине он занимается крайне нерачительно. Землю, на которой вырубили вишневые деревья, сценограф Антон Сластников засаживает какими-то странными пучками сорной травы, в которой старые стулья соседствуют с современными тренажерами. Посреди всего этого довольно неряшливого, неухоженного пространства зияет перекладина, которая поначалу кажется какой-то заготовкой для виселицы, но затем на ней появляется занавес, и становится ясно, что это сцена на сцене. «Вот тебе и театр», — как говорил Костя Треплев.
Праудин не выводит на сцену тех многочисленных персонажей второго плана, что в «Дачниках» обозначены как «любители драматического искусства». Этими «любителями» (и на дачной сцене, и в жизни) у него становятся главные герои, а у высокого профессионала-режиссера («Где, наконец, режиссер?» — с этого вопроса начинается спектакль) отношение к ним, пожалуй, полупрезрительное. А вот отношение к огромной горьковской пьесе вполне корректное. Ее сокращают, но не переписывают и не осовременивают. Героев не переселяют на Бали, как в недавнем спектакле Богомолова, сложно вообще представить, что Праудина могут заинтересовать релоканты, он здесь, с нами. И залихватских эротических эскапад, как в давнем спектакле Марчелли, тоже нет, хотя пара очень чувственных сцен есть. Если искать что-то родственное этим «Дачникам» среди других горьковских постановок, то, пожалуй, имеет смысл вспомнить «Врагов» Георгия Цхвиравы в Омской драме, там режиссер тоже был безжалостен к тем, кто отгораживается стеной от неблагополучия других.
В этих «Дачниках» очень ровный и качественный актерский ансамбль, чего в спектаклях Челябинской драмы, признаюсь, не видел давно, вот что значит поработать с серьезным режиссером. Главная молодая героиня театра Ирина Бочкова, кажется, впервые пробует себя в возрастной роли Марии Львовны и сильно играет и строгость к окружающим, и «неправильную» страсть к юному и пылкому Власу (Сергей Исмаилов). Красоту и порок женщины Серебряного века (такова на портретах и фотографиях того времени актриса Мария Андреева) демонстрирует в роли Юлии Филипповны Анна Каймашникова; внутренний надрыв, прорывающийся гневным монологом, — героиня Ксении Зузневой (Варвара Михайловна); почти ахмадулинский поэтический сомнамбулизм — Татьяна Власова в роли Калерии. Кажется, что и Горький, и Праудин к героиням относятся снисходительно — женщины, создания декоративные, какой с них спрос.
К мужчинам же, особенно к тем, кто настаивает на своем законном праве на обывательский дачный эскапизм, режиссер, и правда, безжалостен. Ближе к финалу Басов (Борис Власов), Суслов (Дмитрий Волков), Дудаков (Михаил Гребень), Шалимов (Дмитрий Олейников), Замыслов (Кирилл Корнев) лениво расплываются в дачных креслах, располагая кружки с пивом на увесистых животах, обтянутых семейными трусами и майками-алкоголичками (дресс-код от художницы по костюмам Елены Сластниковой). Вообще-то у всех актеров прекрасные фигуры. Что их так преобразило, становится понятным, когда на сцену после комической и безвольной попытки самоубийства выносят Рюмина (Олег Барышев). Его раздевают, снабжают театральной толщинкой, той самой майкой, кружкой пива и усаживают в кресло.
В спектакле много разговоров, и слушать их нескучно, они содержательны. Но есть мгновения музыки, когда вальс «На сопках Маньчжурии» напоминает о том, что где-то далеко идет война. Русско-японская. А есть мгновения тишины и на сцене, и в зале. Им предшествуют звуки. Странные звуки. Совершенно как во втором акте «Вишневого сада»: то ли «звук лопнувшей струны», то ли «где-нибудь далеко в шахте сорвалась бадья». Как говорил Фирс: «Перед несчастьем то же было». Мне же всякий раз вспоминались строчки из стихотворения Дмитрия Быкова (объявленного иноагентом, не забываем указать) от 2014 года. Оно так и называется — «Звук»:
Весь этот год с его тоскою и злобою,
из каждой трещины полезшими вдруг,
я слышу ноту непростую, особую,
к любому голосу примешанный звук…
И финал:
Ведь это лопается Божье терпение.
Оно ведь лопается именно так.